"За копейки сдавались лучшие дома – сначала мы жили на даче Антонины Васильевны Неждановой, огромном скрипучем доме-корабле, будто выплывшем из русских романов, с запутанными лестницами и переходами, под которыми были крохотные светелки, где ютились старушки-приживалки со своим горничными, с открытой верандой с окнами-витражами и плетеной мебелью, с Онегинским залом, где стоял кабинетный рояль "Бехштейн" и в давние времена собирались артисты Большого театра.
После Неждановой дача перешла к ее мужу дирижеру Николаю Семеновичу Голованову, от него к протеже Неждановой знаменитому басу Александру Павловичу Огнивцеву (помню, как он потряс мое детское воображение в роли Гремина в том же "Онегине"), а мы снимали дачу у его вдовы Анны Мелентьевны.
Затем нам достался каменный дом прокурора Вышинского, построенный на месте дачи репрессированной писательницы Галины Серебряковой, но после смерти самого Андрея Януарьевича, разоблачения культа личности и реабилитации Серебряковой переданный ей – именно там фанатичная большевичка и сталинистка, веру которой не поколебали семипалатинские лагеря, писала свою орденоносную трилогию о Марксе; дом мы сняли у ее внуков.
Помню огромную котельную внизу, ванную со шлангами и белым кафелем (почему-то лезли в голову пытки) и неуютный, душный кабинет, обшитый массивными дубовыми панелями. Зато был частный спуск к реке и собственная купальня в нарушение всех водоохранных норм!
И наконец, последней была дача Николая Ниловича Бурденко, скромный деревянный дом на огромном, в полтора гектара, лесном участке у самого въезда на Николину с правой стороны, если ехать из города. Я снял ее у наследницы семьи Анны Петровны Бурденко, невестки самого академика Бурденко, полоумной седой старушки, которая жила в семикомнатной квартире Бурденко на улице Бурденко в Москве и никого к себе на порог не пускала.
Но я однажды начистил ботинки, повязал галстук, надел привезенный из Нью-Йорка длинный, до пят, черный тренч-коут, и в таком виде позвонил ей в дверь. (Как я сейчас понимаю, я был похож на героя Дмитрия Дюжева в фильме "Жмурки", щеголеватый долговязый бандит). Открылась дверь на цепочке, из щели пахнуло затхлостью, и меня долго изучал водянистый глаз под клоком седых волос. Дверь закрылась, и потом уже распахнулась полностью. По непонятной мне причине Анна Петровна меня зауважала и с ходу согласилась сдать дачу за 200 долларов в месяц, приличные по тем временам деньги – которые, впрочем, ей были не нужны: по привычке людей военного поколения она экономила на всем, питалась мойвой и по осени с мешком воровала капусту с колхозных полей.
Внутри дом оказался старым и скрипучим, с еще довоенной добротной мебелью. На кухне хозяйка показала просевший пол и сказала в этом месте сильно не топать. Оказалось, что во времена академика в кухню на зиму брали теленка, и он мочился под себя, отчего лаги прогнили. Жили натуральным хозяйством, с кухаркой и горничной, утром за академиком приезжала по грунтовке машина – Рублевка до этого места не доходила, в Перхушково ездили на телегах, и асфальт протянули только после войны.
А потом этот участок купил Борис Березовский, и это был не пианист. Анна Петровна получила аванс и заважничала. Однажды мама обнаружила на участке возле дачи незнакомую девицу, изучавшую наш дом. "Что вы здесь делаете?", - спросила мама, на что девица возмущенно ответила:
- Вы знаете кто я? Я дочь Березовского!
- На вашем месте, - заметила мама, - я бы стеснялась об этом рассказывать.
Потом появился и сам Березовский, короткий и кругленький, возле него суетилась Анна Петровна: "Борис Абрамович, не споткнитесь, Борис Абрамович, посмотрите, какой цоколь, Светлана Юрьевна, поздоровайтесь же с Борисом Абрамовичем".
В 1996-м мы съехали с этой дачи, я отправился работать в Финляндию, а потом в Германию, Березовский вступил в права собственности и начал строить нечто мегаломанское, типа дома приемов, но в новом тысячелетии его дела покатились под гору, а после и он сам вслед за ними, дача долго продавалась, и купил ее в итоге никто иной как Александр Петрович Починок, видный демократ первой волны, из чубайсовской генерации младших научных сотрудников, в дальнейшем удачно вписавшийся во власть во всех ее вариациях – бывший министром по налогам и сборам, министром труда и соцразвития, а затем надолго переехавший в Совет Федерации, почти до самой смерти от инсульта в марте 2014 года, накануне присоединения Крыма.
Стройку Березовского он так и не завершил, и дача осталась типичным недостроем. Я заехал на нее посмотреть пару дней назад – она стоит как чудовищный монумент эпохи первоначального накопления капитала, гигантский бетонный куб с торчащей арматурой, глухими стенами, с семиметровыми окнами по фасаду, то ли бассейн, то ли ТЭЦ, то ли крематорий, стоит, как диковинный инопланетный корабль, потерпевший крушение среди никологорских сосен, как бетонный осколок времени. Как свидетельство бессмысленности и тщеты прошедшего столетия – академик Бурденко, подписавший позорный акт о Катынском расстреле, теленок, сравший под себя в кухне, горничные и шоферы, Анна Петровна с мойвой и вареной капустой, демонический Березовский, подобно Франкенштейну, погибший от монстра, вызванного им к жизни, несчастный Починок, которого было всегда почему-то жалко, – все давно в могиле, а дача стоит, как неприкаянный замок с привидениями посреди заросшего лесом участка, и вокруг висят баннеры о продаже, но люди даже боятся туда зайти.
Я вспомнил эту историю в связи с последними сюжетами о даче в виде буквы "Жо" – с лифтами, тоннелями и шестиметровыми потолками, бетонная фантазия еще одного глубоко несчастного и закомплексованного человека, ушибленного властью: мне кажется, что все эти дома ждет одинаковая судьба – проклятие, забвение, запустение; в России вообще ничто подолгу не стоит на земле, энтропия пространства засасывает людей, амбиции, карьеры, архитектуру, превращая дворцы в надгробия и память в пародию".