"Ничего не могло быть хуже первого сентября. Ты встаешь рано и долго трешь глаза. Хмуро смотришь на залитую солнцем улицу за окном, которая еще вчера была летом, а теперь уже какое-то невыносимое дерьмо, раздражающее в первую очередь тем, что нет никакой разницы визуальной между вчера и сегодня, но тем не менее разница есть, и она ужасна.
Ты надеваешь новую жесткую и неудобную белую рубашку, и внезапно тяжелую, всю какую-то угловатую форму. Тебя излишне задорно хлопают по плечу, сообщая, что ничего-ничего, солдат, вытянешься еще за пару месяцев, и будет впору. Ты обуваешься в неделю назад купленные "праздничные" полуботинки, блестящие и скрипучие как чёрт знает что, в которых боже сбавь гонять потом в футбол, чтобы не ободрать, в добрые люди выйти не в чем будет, не напасешься на тебя обуви-то. Ты ходишь в них, как водолаз ходит по дну Марианской впадины в своих свинцовых башмаках. Тебе неудобно. Тебе все это глубоко противно. Тебя зачем-то треплют по голове и суют в руки архаичный букет астр или еще каких-то невыносимо тоскливых дачных цветов, говорят какие-то пошлости, типа "ну что, герой, готов грызть гранит науки!?" или "а кто это у нас тут такой нарядный ученик!?" и безжалостно выставляют из теплой уютной квартиры, еще вчера бывшей обителью вольного человека и вдруг в одночасье ставшей тесной сирой кельей несчастного послушника в неприветливое, первосентябрьское утро.
Оно, это утро, может быть яркосолнечным, или же напротив, ледяным и дождливым. Неважно. Оно всегда будет неприветливым, вне зависимости от погодных условий.
Школа. Школа пахнет краской. Школа пахнет старой, высохшей тряпкой. Школа пахнет спортзалом и лыжной мазью. Мокрой штукатуркой и перекисшими щами. Впереди линейка, и кудрявая классная руководительница в бесформенной кофте, которая скажет, что очень по всем нам соскучилась и что все мы очень выросли. Даже не выросли, а вымахали. Загорели и возмужали. Особенно мальчики. Но и девочки тоже. Хотя и не так сильно. Что Олег Иванов утонул, купаясь в пруду в деревне, и не будет больше с нами учиться, и что Маша Астафьева уехала в Саратов с родителями и тоже больше не будет учиться с нами. И что вот Аркадий Левицкий, он новенький, его родители переехали в наш город и он теперь будет учиться с нами. За Олега и Машу. И маленький, в больших, некрасивых очках Аркадий хмуро смотрит в пол и грызет ногти. И все смотрят на Аркадия и думают, как вообще можно назвать ребенка Аркадием.
А потом все, и даже некрасивый Аркадий, который, к слову, окажется парнем нормальным, и мы с ним из металлической авторучки, набив ее спичечными головками, наделаем в ноябре бомбочек, и нас будут стыдить и позорить в кабинете директора и пугать выбитыми глазами и оторванными руками, все без исключения подпадают под общий дерганно-праздничный настрой и начинают неприятно егозить, бешено бегать, неистово хлопать друг-дружку по плечам и нести какой-то невыносимый шумный бред, суть которого сводится к сбивчивому пересказу малозначимых событий из жизни неинтересных тебе людей.
А я крыжовником отравился! А мы с пацанами суслика выливали из норы! А помнишь Федьку? Федька тоже утонул, но его потом откачали! А у Катьки, гляди, какие буфера за лето отросли! А Ленка — доска! А у меня вот ножик в пятью лезвиями! Дай-ка глянуть! Да не ссы, отдам. Эй, Аркадий, а ты откуда к нам?! А где это — Биробиджан? Это что еще за село? А я десять раз подтягиваюсь! Врешь! Покажи! Да турника нет! Ну пошли на площадку, там есть! Да потом сходим. А есть сигаретка! Да тише ты, не пали! Шуба, училка идет!
А потом ручейки детей растекутся по неожиданно тесным, или наоборот, непривычно просторным классам (тут уж у кого как сработает восприятие), половина неизбежно перемажется краской, ерзая за партами и сдирая плохо засохшие капли с краев, остальная половина затеет неинтересную возню, рядясь и споря, с кем и где сидеть, вдруг выяснится, что совершенно непонятно, как держать в руках авторучку, что от написания трех слов уже начинают болеть пальцы, что сорок пять минут приблизительно равны вечности, и что все это не сон, а по-настоящему, на долгие девять месяцев и что дожить до следующего лета совершенно нереально.
Потом, уже ближе к февралю, окажется, что все не так уж плохо, а в середине марта появится первая надежда, а потом будет стремительный апрель и благодатный май, но сейчас самый первый день, все только начинается и нет ничего тоскливее этого начала.
Спасибо тебе, боженька, что все это говнецо давно в прошлом".