"Я уже двое суток еду к северу центральной России. По сторонам через забрызганные встречными фурами окна - бесконечные серые просторы укрытые сырым грязноватым небелым снегом, или серые леса с какими-то болезненно тонкими ветками и кривыми стволами, как стариковские артритные пальцы. Где-то вдруг вылезает труба заброшенного заводика, а где-то торчит кверху колоколенка, вроде свежевыкрашенная, беленькая, а ближе подъезжаешь - обманка, выкрашен верх, чтобы с дороги видно, но в окнах нет стекол, а на ржавых воротах ржавый замок, от которого и ключ-то утерян, неизвестно кем и когда", - пишет на своей странице в Facebook руководитель Центра паллиативной медицины Департамента здравоохранения Москвы.
"Еду мимо указателей с такими незапоминающимися названиями, что находиться я, в общем-то, могу, где угодно, в любой из многих и многих похожих одна на другую российских губерний: Тараканово, Рылово, Наумовское, Петровское, Шульгино...
Еду в психоневрологический интернат в Новинках, в дом престарелых в селе Коровино, в больницу сестринского ухода в Ельнево... И везде меня встречает забор. За забором унылые серые постройки, похожие скорее на старые армейские казармы. А за этими грязными серыми внешними стенами казарм - среди шмотками облупившихся странно голубых, как кладбищенские ограды, или зеленых, цвета московских бордюров, стен - лежат в одинаково застиранных полосатых пижамах или в выцветших байковых халатах - коротко стриженные старики и старухи. Лежат даже те, кто может ходить, потому что ходить им некуда, ну и, а зачем... А коротко острижены даже женщины, хотя спроси их - и многие бы предпочли всегдашние свои химические завивки и рыжую хну.
Лежат они на низких металлических койках с продавленными пружинами, на матрасах, пропитанных мочой предыдущих лежальцев, под розово-серыми одеяльцами, выглядывающими из-за драных пододеяльников. Эта серо-розовая клетка уже сама по себе вызывает тоску и ощущение безысходности, и она всюду: стариковские одеяла в домах престарелых, одеяла у детдомовцев, больничные одеяла, одеяла в детских садах и школах-интернатах. А что? Удобно же. И немарко.
На тумбочках стоят металлические миски с железными ложками. А напротив тумбочки - ведро. Параша. Ага, прямо около тумбочки, которая все еще почему-то остается островком личного пространства: тут и расческа своя с поломанным зубцом, и блокнот с ручкой, где корявым полуслепым уже почерком выведено нетвердое "купи с пенсии моей сахару кускового", и тут же замызганная какая-то книжечка с кроссвордами.
Тапочек рядом с кроватями нет. Зачем? Куды им ходить-то? Гулять только летом, поэтому верхней одежды тоже нет. Кресел инвалидных нет, потому что нет денег, и потому что все равно пороги и ступеньки делают 50-метровое расстояние до белого снега или зеленой травы непреодолимым.
Лежат они по 5-8 человек в палатах. Кто-то несколько недель, потом переводят его в другу какую-то больницу, в такую же, на самом-то деле палату, с таким же 20 лет небеленым потолком, а кто-то лежит несколько лет и несколько еще пролежит...
В связи с приездом нашей "проверки", по всему "дому" появляется возле раковин мыло и полотенца, а в сестринской аккуратно расставляются мыльницы, зубная паста и щетки. Все индивидуальные, то есть каждая подписана отдельным чьим-то именем: Федоров Иван Степанович. Правда, имена на мыльницах почему-то не совпадают с именами пациентов в палатах. И все мыльницы чистые, мыла не смыленные, зубные щетки - девственные. Никто ими ни разу пользовался, а зачем? Да и по зубам это тоже видно, точнее, по их отсутствию...
Я заезжаю в эти "дома" и вижу никому не нужных старух и стариков, многие эти старики вовсе и не стары, а так, лет 60... Но с виду совсем уже дряхлые. Взгляд потухший. Я боюсь думать эту мысль всерьез, но ведь они — это мы, понимаете?
Я хожу среди немытых дурно пахнущих нашей бесстыдной ленью и бессердечием людей. Я присаживаюсь на скомканное серое белье, постеленное поверх рыжих унизительных роддомовских клеенок, глажу волосы, жму руки, обнимаю тощие немытые плечи... Я не хочу быть причастна к такой их смерти и старости. Я очень хочу это изменить. Но я не могу ни слова упрека сказать сестричкам, которые за копеечную зарплату целыми днями носятся со ссаными памперсами и недоеденными склизкими кашами. По два человека - медсестра и санитарка - на 50 забывших тепло и ласку стариков.
Я хожу от койки к койке в "Отделениях МИЛО - СЕРДИЯ" и вижу, что нет там ни одного сердца, которому были бы эти старики милыми... Я так не хочу. Я уже двое суток не сплю и не ем. Я не хочу, чтобы мне стало стыдно за себя, и за свою жизнь, и за детей вот именно тогда, когда я буду старая и беспомощная и ничего уже не смогу, кроме как тихо злиться или благодарить и целовать чужие руки за то, что они прикоснулись ко мне...
Я хожу по палатам отделений милосердия среди тех, кто более двадцати лет отсидел по разным тюрьмам, и разговариваю с Олегом. Он написал отказ от "любого медикаментозного лечения вплоть до летального исхода" и горько и агрессивно сообщил, что совершенно не видит смысла больше коптить и топтать эту землю. Я закрываю хлипкую, со стеклом в верхней части, дверь в палату и сажусь поговорить. Олег весь желтый, с сильным головокружением, говорить трудно, тошнит и рвет, слабость, боль в животе, который весь уже занят огромной, пораженной раком печенью. - Зачем? Кому я нужен? Будете силой лечить - вот вздернусь тут, прямо на койке! - Не злись, - говорю, - недолго уже, не больше пары недель. Он протягивает слабую руку и жмет мою протянутую ему навстречу ладонь, жмет яростно, остатками сил и с благодарностью. И в этом его агрессивном ожидании скорой смерти - жизни больше, чем во всех "отделениях милосердия", где так немилосердно истребляется все человеческое и которые лишь высотой заборов, толщиной стен и униформой сотрудников отличаются от ГУЛАГа и концлагерей.
Вот такая у этих тысяч и тысяч ненужных беспомощных стариков сегодня жизнь... на всю оставшуюся жизнь... на паллиативных и сестринских койках по всей стране... Среди бескрайних серых полей, в бесконечной нищете, под опекой уставших медсестер и привыкших ко всему родных.
Расчеловечивание и смерть наступают тут намного раньше, чем заканчивается жизнь... И да, завтра мы едем дальше. Мы - это команда из 15 офигенных молодых ребят, с живыми незашоренными мозгами, с уверенностью в том, что невозможное - возможно. Потому что, чтобы менять и помогать - надо видеть и знать".